— Поведай суть.

— Ну что, Римская Церковь в своих греховных заблу…

Отец Беллора обалдел, как пуританин на балу, глаза полезли на лоб.

— Да как он осмелился…

— Он аббат, — пожал плечами брат Мэттью. — Нелегко привыкнуть, верно? Мы ведь считали Рим непогрешимым в вопросах веры… Но наш добрый лорд аббат утверждает, что тот, кого мы зовем Пресвятым Отцом, не знает ни положения местных дел, ни их сложности, и даже более — что он скован попустительским отношением своих предшественников к распущенности и к развращенности сановников курии.

— Но как он смеет порицать наследника Петрова? — прошептал отец Беллора.

— Потому, говорит лорд аббат, что Папа в конечном итоге не более, чем епископ Рима и, стало быть, ничуть не важнее любого другого епископа. А лорд аббат, чтобы напомнить всем нам, что он глава нашей Церкви, чтобы не осталось в том никаких сомнений, принял титул архиепископа Греймари.

Отец Беллора потрясенно застыл.

— Ну, а архиепископ Греймари, — продолжал брат Мэттью, — вполне может порицать епископа Римского. Он обличает ошибки Папы, особо упирая на то заблуждение, что Папа не требует от князей земных признания верховной мудрости Церкви во всех вопросах нравственности.

— Но любой государственный вопрос — вопрос нравственности! — возразил отец Беллора. — Каждое повеление властителя — либо нравственное, либо нет!

— Вот-вот, к этому он и клонит — и в этом, говорит лорд аббат, кроется причина всех наших бед.

— Но слова Христовы: «…отдавайте кесарево кесарю»…[7]

Брат Мэттью кивнул.

— Верно, но по словам аббата, даже кесарь должен воздать Богу божие — и тем самым склониться перед Церковью.

— Уж не хочет ли он сказать… — не смог договорить до конца сильно побледневший отец Беллора.

Брат Мэттью сочувственно покачал головой.

— Именно так, отец, именно так. Наш лорд аббат выводит отсюда, что Церковь превыше короля, что Церковь куда яснее знает волю Господню, чем король. И потому король должен склониться перед властью архиепископа.

— Да неужели же король стерпит такое? — прошептал отец Беллора.

Ночь разорвал отчаянный, дикий вопль ужаса. Деревня вздрогнула от грохота, и эти несколько секунд паники показались бедным людям часами. Хлопая дверьми, заспанные крестьяне посыпались на улицу, кто с палкой, кто с серпом. Они сгрудились у домика, откуда доносились крики, и забарабанили в двери.

Седая старушка скрючилась на коленях у лесенки на полати. Вернее сказать, у остатков лесенки, потому что все ступеньки были переломаны. Стол и лавки перевернуты, сундук лежит на боку, кругом разбросана пряжа.

Перепуганные крестьяне вытаращили глаза.

С полки сорвался горшок и понесся к ним.

Те с криками попадали наземь. Один, правда, пригибаясь, пробежал внутрь и заключил старуху в медвежьи объятия.

— Ты цела, Гризельда?

Вопли прекратились, Гризельда очумело уставилась на здоровяка.

Деревянная кружка мелькнула мимо его головы. Тот присел, и Гризельда снова взвизгнула.

— Ничего-ничего, — успокоил ее спаситель. — Сама-то цела?

— Вроде бы, — пролепетала старушка. — Нога вот только…

— Ясно. Ну, держись.

Здоровяк взвалил ее на плечо и повернулся к дверям.

Прямо на него летела табуретка.

Крестьянин с воплем отшатнулся, табуретка пронеслась мимо и, влетев в камин, разлетелась вдребезги. Мужик опрометью, спотыкаясь, бросился наружу.

Перед ним расступились. Затормозив, он осторожно поставил старушку наземь, тяжело переводя дух.

— Храни тебя Бог, Ганс, — та никак не могла отпустить крепкое плечо.

— Не за что, — пропыхтел он. — Что с ногой, Гризельда?

Старушка осторожно ступила на упомянутую ногу.

— Заживет, — кинула она.

— Вот и ладно.

За спиной у них снова раздался вопль, и стоявшие у входа отскочили, торопливо захлопнув дверь. Об дверь что-то разбилось. Старуху передернуло.

— Это дух очага, — сказал кто-то, оглядываясь по сторонам. Кругом собралось полно народу, вышедшего посмотреть, а не пора ли удирать из деревни, сломя голову.

Ганс тоже огляделся и помахал рукой.

— Все спокойно, люди добрые, Гризельда цела. Только до смерти перепугана.

— Вот уж верно — до смерти, — покачала головой Гризельда. — Я уж легла и засыпать стала, слышу — что-то ка-ак грохнется! Я подскочила, давай спускаться, не успела ногу на лесенку поставить — а все ступеньки, как хворост, полопались!

— Слава Богу, хоть ног не поломала, — воскликнула какая-то сердобольная соседушка.

Вперед, наставительно качая пальцем, вышел седой старик.

— А я тебе не раз говорил — стара ты, чтобы спать вот так, аки куры на насесте! Ты ведь теперь одна живешь, могла бы и внизу спать.

— Да будет тебе, Хью! — фыркнула Гризельда. — Ничего страшного в лестнице нет, если только ступеньки держат.

— Вот-вот, — заметила еще одна соседка с печальной миной. — И то сказать, не каждую ночь духи очага посудой бросаются.

— Господи сохрани! — старик торопливо перекрестился. — Но откуда ему там взяться?

Вокруг молчали, только переглядывались.

— И верно, в этом доме нечистой силы отроду не водилось! — прошептал кто-то.

От этих слов, ясно прозвучавших в ночной тишине, у многих пробежал мороз по коже. И верно — чей же дом будет следующим?

Ганс поднял голову, озабоченно прислушиваясь.

— А по-моему, все утихло.

Толпа замолкла. Действительно, из домика Гризельды больше не доносилось ни звука.

— Ну, так я пойду внутрь, — и Гризельда нерешительно повернулась к крыльцу.

— Не надо, — Ганс взял ее за плечо. — Подожди до утра, дождись священника из Мальбарльтауна, пусть он окропит дом, а уж потом возвращайся.

Гризельда все еще колебалась.

— И не думайте, матушка! — шагнула вперед молодка, одной рукой придерживая шаль на плечах, второй — маленького мальчишку. — У нас в доме хватит места на всех, а Ганс и на лавке переночует.

— Да уж, — печально покачал головой Ганс, уловив взгляд жены. — Мне не привыкать.

— Ганс! — поперхнулась густо покрасневшая жена, бросив сконфуженный взгляд на соседей.

Кругом на мгновение замолкли, а потом толпа разразилась хохотом. Куда более громким, чем того заслуживала шутка.